Слушая мой рассказ, Медина задумчиво массировал свои бледные щеки.
— За тринадцать лет ненависть затухает или же находит себе другой объект.
— Это не тот случай. В Испании я дважды едва избежал смерти. Видимо, мне не остается ничего другого, как жить в тени на нелегальном положении.
Почувствовав, что галстук душит меня, я ослабил узел.
— Ничего не поделаешь, проигравший должен платить. Это основное правило любой игры.
— У вас так много грехов на совести, что вы столь смиренно покоряетесь судьбе?
— Вовсе нет. Я никогда никого не предавал. Вам известна горячность моей натуры. Я из так называемых «заведенных», если пользоваться тарабарским языком нашего времени. Напомнив всем, что Франция после столетий войн стала ближайшим союзником Англии, я высказал предположение, что она с таким же успехом может, в конце концов, подружиться и с Германией. К сожалению, я начал проповедовать эту точку зрения не в самый удачный момент. Сейчас меня за мои рассуждения наградили бы орденом Почетного легиона. В жизни страшнее всего оказаться несвоевременным.
Медина улыбнулся.
— Вы правы. Беда в том, что уместность и своевременность определяются шестым чувством, своего рода особым чутьем. А обыкновенный человек, такой, как я, например, располагающий лишь пятью органами чувств, должен быть осторожным…
Он замолчал, устремив свой взгляд на жену, которая внесла поднос с кофе. Женщина была одновременно миниатюрной и пухлой. Прежде всего бросалась в глаза ее породистость. Очень немногие женщины могут этим похвастаться. Любой из ее жестов был преисполнен элегантности. Весь ее облик был гармоничен и вместе с тем трогателен. В ней прельщало решительно все: молодость, свежесть, изысканная любезность. Внешне она производила впечатление человека жизнерадостного, волевого и здравомыслящего.
Протянув мне чашку с кофе, она внимательно посмотрела на мужа, словно ожидая приглашения. Видимо, она была очень послушна.
— Садись, — пригласил Медина.
Женщина расположилась в некотором отдалении от нас. Когда она усаживалась, на какую-то долю секунды ее домашнее платье из розового шелка распахнулось, приоткрыв восхитительную ножку идеальной формы.
— У вас, я полагаю, осталось состояние? — спросил Медина.
— Состояние у меня имелось. Но, как крестьянский сын, я все свои сбережения вложил в недвижимость, поступив как истинный мужлан. Мое добро было конфисковано.
— На какие же средства вы жили до сих пор?
Видимо, почувствовав некоторую бестактность своего вопроса, Медина смутился.
— Извините меня, месье Руа, сказывается профессиональная бесцеремонность.
Я улыбнулся.
— Ничего страшного, вполне естественно, что вас это интересует. У меня было также немного золота и ценностей, которые я сумел вывезти. Но этот источник, увы, давно истощился. Необходимо начать что-то делать.
— Что же именно?
Я достал из кармана ручку и принялся вертеть ее в руках.
— Вот мое основное орудие труда. Надо вновь открывать фабрику по производству трепотни.
Он улыбнулся.
— Наверняка вы давно снедаемы тягой к перу?
— Еще как!
— Под каким именем вы собираетесь объявиться?
— Не имеет значения.
— А в какой газете? — Медина задал этот вопрос с плохо скрытой настороженностью.
— В этом вся загвоздка. Я не смог уследить за изменениями в газетном мире и теперь не знаю толком, как мне туда внедриться.
— Но если вы обнаружите себя, вам не поздоровится!
— Я знаю.
— И что же?
Медина уже не мог сдерживать возбуждение. Он заерзал на месте, дрожа всем телом, как пес во время дрессировки. Его глаза на белом лице сверлили меня, как два буравчика.
— Ну же, месье Руа, что вы собираетесь предпринять?
Я вспыхнул от гнева.
— Что вы хотите от меня услышать? Или вы думаете, что первый обратили внимание на эту проблему? Да я, мой дорогой, долгие годы только об этом и думаю. И прекрасно осознаю, особенно после моего возвращения в Париж, что выхода нет. Журналист, который лишен возможности обнаружить себя, не имеет ни малейшего шанса пристроить куда-нибудь свою писанину.
Медина задумчиво подул на свой дымящийся кофе, затем неторопливо отхлебнул пару глотков. Острый кадык под туго натянутой кожей тощего горла заходил ходуном.
— Выход есть из любой ситуации, месье Руа.
Медина допил кофе и, достав из верхнего кармана куртки большой шелковый платок, вытер им губы.
— Живя в Испании, вы забыли, что для француза нет ничего невозможного.
Он вместе с креслом придвинулся ко мне поближе. Огонь в камине, разгоревшись в полную силу, весело потрескивал, языки пламени отбрасывали на стены танцующие тени.
— Месье Руа, мне кажется, я нашел решение.
Я затаил дыхание. В эту минуту решалась моя судьба.
— Пойдемте со мной!
Он поднялся. Я, с трудом выкарабкавшись из глубокого мягкого кресла, последовал за ним в соседнюю комнату — его кабинет. Там стоял огромный стол, заваленный бумагами, другой стол, поменьше, с пишущей машинкой, и секретер. На секретере я увидел свою собственную фотографию в деревянной рамке. Я помню ее очень хорошо. Меня щелкнули с сигаретой в зубах в редакции, посреди кип газет и шеренги телефонных аппаратов. Клубы сигаретного дыма заволокли часть лица. Это была отличная фотография. Она не только раскрывала суть моей личности, но и поражала своими художественными достоинствами.
Медина улыбался.
— Это фото свидетельствует о моем восхищении вами, месье Руа. Оно всегда и везде находилось рядом с моим рабочим столом. Если я что-нибудь написал и испытывал чувство удовлетворения, мне достаточно было бросить взгляд на ваше лицо, чтобы понять всю слабость своего опуса.
Я был растроган. Фото производило впечатление моего второго «я», которое связывало меня нынешнего с дорогим сердцу и невозвратно ушедшим прошлым. Я схватил руку Медины и яростно ее затряс.
— О, благодарю вас!
Мое волнение передалось ему, и в порыве чувств он выпалил:
— Месье Руа, вы будете жить у меня!
Предложение прозвучало столь неожиданно, что я некоторое время не мог вникнуть в его смысл.
— Вы сами видите, дом большой, а нас всего двое. Вы будете жить на втором этаже. Никто вам не помешает, вы сможете в полной безопасности писать все, что душе угодно. Я же, месье Руа, займусь публикацией наших творений.
Отодвинув стопку газет, он присел на край стола и пугающе пристально глядел на меня, как тогда, в кафе.
— Надо полагать, вы шутите? — еле слышно вымолвил я.
Мой растерянный взгляд тем временем блуждал по уютной маленькой комнате с рядами книг, секретером в стиле Людовика-Филиппа, корзиной для бумаг, забитой обрезками газет, а моя фотография, казалось, внимательно наблюдала за мной.
— Разумеется, я говорю серьезно. Подобными вещами не шутят.
— Но, Медина, это же неразумно! Мы даже толком не знаем друг друга!
— Извините, но я вас отлично знаю.
— Одумайтесь, кто же берет себе в постояльцы такого человека, как я? Смею вам напомнить, что я приговорен к смертной казни!
— Для меня вы Жан-Франсуа Руа, один из лучших писателей своего поколения, если не самый лучший…
— Вы мне льстите.
— А ваш приговор лишь делает вам честь… Такой человек, как вы, боец по натуре, обязательно должен когда-нибудь в своей жизни быть приговорен к смерти…
Я не смог удержаться от улыбки, услышав последнюю фразу. Мой хозяин, видимо, уже принял твердое решение и теперь был готов приводить самые нелепые доводы, чтобы уговорить меня. Никогда в жизни мне не делали более заманчивого предложения. Этот домик, закутанный в осеннюю листву, был для меня спасительным берегом, убежищем, настоящим спасением. Однако я не мог избавиться от тревоги.
— Почему вы мне это предлагаете? — спросил я, стараясь смотреть ему прямо в глаза.
Медина невозмутимо ответил:
— Я люблю свое ремесло и испытываю самое настоящее отчаяние, когда вижу такого человека на краю гибели. Ведь людей, подобных вам, крайне мало. Современные писатели воспевают безысходность, проповедуют отречение от всего и вся. У них есть сердце, но отсутствует пол. Я мечтаю о возрождении Жана-Франсуа Руа! Вы меня понимаете?
— Разумеется, но и вы, дорогой мальчик, должны понимать, что эта задача столь же благородна, сколь неблагодарна. Вы хоть представляете себе, чем обернется наше совместно проживание? Поначалу вам, видимо, будет забавно иметь под своей крышей Жана-Франсуа Руа, но очень скоро наступит усталость. У вас свои привычки, у меня свои, притом отвратительные. Я заранее вас предупреждаю. Вспомните, наконец, что даже браки по любви редко сохраняются…
